Нэлли Абашина-Мельц. Эссе
Тарту, 28 февраля 2005

ПАВЕЛ, МИХАИЛ, АЛЕКСАНДР

Голоса за холмами, сколько их, сколько их...
(Давид Самойлов)

Павел, Михаил, Александр... Mihkel, Aleksander, Paul...

На разные лады и на разных языках я повторяю эти имена изо дня в день - то строго, то ласково, то с грустью, то с улыбкой – разговариваю, вспоминаю, зову... Зову из тех уже скрытых дымкой времени далей своего прадеда Эндрю – так он записан в наших семейных анналах. Это он, сын Таниэля, уроженец деревни Кяэпа (Kääpa), в конце 1850-х годов вместе со многими только что обретшими свободу, но не получившими на своей родине даже клочка земли эстонскими крестьянами из-под Выру пустился в дальний путь. На том месте, откуда отправлялся обоз, неподалеку от деревушки Кирумпя (Kirumpää), в 1990 году поставили памятный камень всем, кто покинул тогда родной край. Они ехали в Россию - говорили, там много свободных земель, можно купить задешево и зажить сытно, а значит, можно завести большую семью и прокормить ее. И жить долго, растить детей и внуков, продолжать род. Была бы своя земля, а труда они не страшились. Остановились под Саратовом. Поначалу на пару с таким же переселенцем завели водокачку – лошади ходили по кругу, заставляя работать насос, а мужчины следили за упряжью, кормили тягловых животных, чинили инструмент. Накопив денег, отправились в Татарию. Там и обосновались – неподалеку от деревни Кошки. В те времена эстонцы старались держаться вместе – хоть и жили хуторами, а селились рядом со своими.

Мой дедушка Mihkel (в русских краях – Михаил Андреевич) там и родился. Вместе с отцом и братом Kusti (в русских документах Густав) пахал и сеял, разводил табак, завел небольшую пасеку. Неподалеку в соседнем эстонском селе сосватал молоденькую Liisi Paklar (Елизавету на русский лад), и в 1910 году они вместе с десятком семей двинулись в Башкирию – уж больно земли там были плодородные - и в 36 верстах от Сулеи возле деревни Абдрезяк, особняком, основали свое поселение - эстонский хутор под таким же названием.

А сколько там родилось детей – в каждой семье было по пять-шесть, а то и больше ребятишек. Не все, правда, выживали. Но молодежь в селе подрастала быстро. И школа была своя, и народный театр свой, и крестили детей по-своему, по-эстонски, и на конфирмацию приезжали церковнослужители из Эстонии, и свидетельства о совершеннолетии выписывали на эстонском языке – они до сих пор, пожелтевшие и поистертые от времени, хранятся в нашем семейном архиве.

11 октября 2001 года я получила письмо из Уфы от Александра Адольфовича Крува (по-эстонски правильно фамилия пишется Kruuv). Он потомок эстонской семьи, жившей на хуторе Абдрезяк Мясогутовского района Челябинской области. В 1935 году все эстонские семьи здесь были раскулачены, отец его был арестован и в июне 1938 года расстрелян. И вот по прошествии почти семи десятков лет Александр Крув побывал на месте, где когда-то процветал эстонский хутор. Опустевшая земля. Даже кладбище распахали под поле. И только одно местечко сохранило память о тех жителях. «Слева от березовой рощицы, - пишет он, - зеленеют кусты ольхи вдоль ручья, бегущего с севера на юг. С правой стороны желтеют камыши - там бежит другой ручеек, с запада на восток. На месте их слияния стоял дом Вашего деда Мельц Михаила. Потому жители соседней Вязовки до сих пор называют раскинувшуюся в междуречье топкую полянку Мельцевым болотцем». Две точки на земном шаре удерживают меня в равновесии - Абдрезяк в России и Кяэпа в Эстонии. Приехав сюда в 1964 году, я нашла деревню под таким названием - она стоит на речке Выханду в пяти километрах от Выру. Там много семей с нашей фамилией – Мельц. Я часто встречаю ее в Эстонии. И всегда спрашиваю – вы родом из Выру? Да, отвечают они, из Выру. Значит, мои земляки. Каждое лето я привожу сюда своих уже взрослых дочерей или внуков. Мы стоим на крохотном мостике, молча смотрим, как неторопливо течет вода по узкому руслу, разглядываем местную церковь, зеленеющие дали, деревенские постройки, ощущая в душе невидимую связь с теми, кого уже нет рядом, и с теми, кто придет после нас.

- Taavet! – слышу мамин голос, это она зовет отца. За порогом нашего дома его называли уважительно – Давыд Михайлович. На его долю выпало, уже потом, после разметавшей всех по свету коллективизации, стать опорой для большой семьи – для стариков-родителей, для старшей увечной сестры Амалии, для подраставших членов родительской семьи. Эльвина была крепкой и здоровой и положила свою молодость на то, чтобы младшие братья и сестры смогли получить образование. Вольдемар мечтал стал художником, но пришлось учиться другому делу – по окончании Ленинградского финансового института стал экономистом. Элла, модница и красавица, задумала стать врачом и, едва получив диплом в Пермском медицинском институте, ушла на фронт, да так до конца войны и служила в медсанбате Эстонского стрелкового корпуса. Сальме начала учиться в Ленинградской лесотехнической академии, однако все смешала война. Карл раненым вернулся домой после войны и всю жизнь проработал киномехаником, возя передвижку по окрестным селам. А младшая, Луиза, едва успела окончить десятилетку, а тут война – не до большой науки. Но специальность бухгалтера освоила быстро и трудилась на самых высоких постах – уважали ее за точность, решительную твердость в делах и еще - за складный дружелюбный характер.

- Rosali! - откликается отец на мамин голос (Розалия Антоновна – обращались к ней по имени-отчеству все односельчане - мама обшивала всю деревню, а шитью обучилась еще в детстве, в эстонском селении «Линда» под Уфой). Она готовила завтрак, отец собирался в лес то привезти сена, то проверить капканы, то обойти очередной квартал, чтобы разложить соляные глыбы для лесных обитателей и задать корма косулям, или отстрелять волков - повадились они по весне задирать овец из деревенского стада... Как уютно было слышать сквозь дрему про эту задуманную на день работу – нам-то предстояло сделать куда меньше: полить огород, подмести пол да сбегать в лес по клубнику (именно лесная клубника, она росла в изобилии по травянистым уральским склонам), чтоб было днем чего поесть с молоком, а вечером на поляне за домами до самой темноты биться в лапту. Под неторопливый разговор родителей мы с братьями засыпали и просыпались в своей тесной избе. Учиться отцу не пришлось. Правда природной смекалки хватило на то, чтобы стать токарем высшего разряда на заводе в Златоусте.

... Когда в России началась коллективизация, всех согнали со своих насиженных мест. Люди стали искать возможности, где жить, как зарабатывать на жизнь, как прокормить семью. Как всегда, эстонцы старались держаться ближе друг к другу, узнавали, где есть еще свои. Так мои папа и мама встретились и в Златоусте. Это большой индустриальный город, знаменитый на весь мир булатной сталью - ее секрет раскрыл известный металлург П.П.Аносов, и там установлен ему памятник и поныне действует техникум по холодной обработке металлов, носящий его имя.

Отец работал токарем на заводе, а мама на швейной фабрике. Они поженились 13 декабря 1935 года. Так началась наша семья. Мой старший брат Рудольф (Ruudi! – до последних своих дней ласково называла его мама) родился в тот год, когда открылся Торгсин (торговля с иностранцами) и стало легче достать продукты. А в 1945-м по мальчишеской шалости он попал под трамвай (трамвайная линия проходила по улице прямо под окнами нашего дома) и, оставшись без ноги, в бреду повторял стихотворение, которое нужно было назавтра рассказывать на торжественной линейке в школе: «Товарищ Ворошилов, когда пойдете в бой...». Другого брата отказались записать по имени, выбранному в семье – Вольдемар, и стал он у нас Владимиром, так для окружающих было привычнее. Бабушка же продолжала называть его по-своему – Wolli. «Wolli, tule sööma!» - обращалась она к нему, зовя жинать. – «Вовка, – кричали мы с братом, стесняясь эстонской речи: - Айда есть!» Не только говорить, но даже слышать родной язык за воротами своего дома считалось зазорным, иначе будут дразнить нацменом, а хуже этого прозвища в деревне и не было... Только через много лет я поняла истинное значение слова нацмен - сокращение от «национального меньшинства», т.е. нерусский.

Моя бабушка, родившись в России, до своей смерти в 1957 году не умела говорить по-русски. Ее дети - а их выросло восьмеро – всю жизнь писали ей письма на родном языке. Да все старшие родственники общались между собой по-эстонски. Дома мы жили под родную речь, а в школу ходили русскую. И вопрос «на каком языке говорить» даже не стоял. Говорили на общем. Деревня под названием Архангельское, где мы оказались после войны, на границе Челябинской области и Башкирии, была многонациональной – там жили татары, башкиры, белорусы, украинцы. Особенно много было эвакуированных. «Бабка сеяла горох...» - это первая песня, которой нас научили в школе. Учительница с ярко выраженным украинским акцентом приглашала: «Усе стали в крух». Мы, смешливо переглядываясь, становились в круг и, держась за руки, старательно притопывали.

Что запомнилось больше всего из того времени? Запахи! Запахи детства. Ранняя весна. Начинает пригревать солнышко. Забор на освещенной стороне двора исходит сырой свежестью, к ней примешивается тяжелый дух овечьей шерсти, влажных от капели досок под навесом. Густой пар тянется из открытых дверей хлева, и тонкий ручеек пробивает себе путь в наледи у крыльца. А за воротами горбятся крепкие еще высокие сугробы, скользкая тропинка, усеянная крохами сена и темными кружками коровьих лепешек, убегает к колодцу. Вдали за магазином синеет небо со знакомыми очертаниями гор на горизонте. Фиолетово чернеет лес за школы, а перед ним просвечивает красноватый тальник на болотце у Нижней улицы – вот-вот все всколыхнется, зашумит, задвигается, изменит облик. Все готово к новой жизни, опять и навсегда, без края и предела. Наступит весна – и, кажется, не кончится никогда, будет сверкать долгожданным ярким нарядом. И запах, запах ожидания неведомой, конечно же, счастливой жизни будет преследовать даже во сне, не давая надолго забыться, чтобы не спугнуть трепетной жажды новизны и перемен.

Я хочу очутиться там ранней весной,
чтоб проталины грелись на склоне,
сбегая к низине,
чтоб мохнатый подснежник
светло-желтой кивал головой
и медуницы глаз
из-под снега сиял темно-синий.
За высокой горой (о мой детский Монблан!)
закипает ручей
и, смиряясь у запруды,
студит наши тела:
мы кричим и смеемся в преддверии чуда!
В двух шагах – Шагайтан и река Иремель
и мы бегаем через границу:
прыг по камушкам – башкирский там стан
и обратно летим по воде.
Или это мне снится? Ни постов, ни облав –
лишь негласный запрет – там чужая столица!
Но мы мчимся туда, возвращаясь стремглав.
Мы уверены – с нами вовек ничего не случится.

Но «и тюрьма, и сума - все случается с нами…». Вернуться на родину мечтали все жители затерянной в уральских лесах деревушки. Ведь почти все оказались там не по своей воле. Я вспоминаю, как на втором курсе педагогического училища, куда я поступила в 1958-м после окончания сельской семилетки, учительница географии дала нам на лето задание - написать историю своего поселения. Я тоже решила поговорить со старожилами и обратилась к нашей соседке тете Стюре (и по сю пору не знаю, как звучит ее полное имя по документам). Она строго посмотрела на меня и рассказывать отказалась. Другие взрослые тоже отмалчивались на мои расспросы, хотя от подружек я слышала, как богато жили их бабушки и дедушки, но только не здесь, а в таинственном селе Вознесенка. Мне казалось, что они многое присочиняют, чтобы приукрасить свою полуголодную нищенскую жизнь. А много позднее узнала, что деревня наша «стала есть» в середине 1930-х годов, когда из раскулаченной Вознесенки привезли десяток русских семей и оставили посреди зимы в распадке у горы Шагайтан – на пустом месте. Как же нам всем было не мечтать вернуться на родину!

И моя мечта вернуться в Эстонию родилась вместе со мной. Или я вместе с нею? У всех эстонцев, которые когда-то покинули родные края, в тайниках души жила мечта вернуться туда. Эта мечта невольно возникала в разговорах, в рассказах, в родном языке, в памяти, в сердце каждого, кто даже ни разу там не был. И само слово Эстония произносилось с потаенной надеждой, как безмолвная молитва. Заветное слово, драгоценный камушек, милый край…

В 1962 году я окончила Златоустовское педагогическое училище и была направлена на работу в город Кыштым – туда, где за несколько лет до этого разразился уральский Чернобыль. Речка Теча, по которой стекали радиоактивные отходы, находилась в нескольких километрах от сельской школы, куда меня определили учителем начальных классов.

… Я училась на первом курсе педагогического института в Челябинске и время от времени посылала письма своим родственникам, которые уже перебрались в Таллинн. Брат мамы, Павел (Paul Masing), работал директором знаменитой 10-й школы в Хийу, другой ее брат, Ян (Jaan Masing), возглавлял завод «Вольта», а младший ее брат, Арнольд (Arnold Masing), руководил 39-й школой – русской и эстонской одновременно – в Мяннику. Я же мечтала учиться в Тарту. На листочке в клеточку, вырванном из школьной тетради, я написала письмо ректору Тартуского университета Федору Клементу с просьбой принять меня на учебу, так как я хочу вернуться в Эстонию. И не поверила своим глазам, получив в ответ телеграмму, подписанную Вальтером Хаамером, что я могу приехать. Мама всполошилась – в такую даль, одна, да как же это... Отец же почти без слов с едва скрываемой гордостью одобрил поступок. Ведь я одна из всей многочисленной его родни решилась на то, о чем они мечтали всю жизнь – вернуться на родину. Именно вернуться, хотя я здесь не родилась, но я вслед за нашим общим семейным желанием, повторяла это слово – вернуться! От имени всех, кто уже не смог этого сделать, не успел, не отважился...

Я приехала в город, взлелеянный нашей мечтой.
Остальные лежат на погостах страны необъятной.
Я одна здесь за всех, опаленная общей бедой –
Жить без родины и без народа. Это понятно не всем.
Да и надо ль внушать нашу боль, наш укор,
Вековечное наше изгойство.
Надо просто вдохнуть воздух моря сырой
И увидеть полоску заката. Геройства
Не приемлет никто. Надо жить и дышать,
Память сердца свечой зажигая,
Чтобы тот, кто не смог этот путь прошагать,
Видел свет на вершине заветного рая.

И вот я в Тарту. Ранним октябрьским утром сошла с московского поезда и направилась в университет. Это было потрясающее чувство - я ходила по городу и слышала вокруг родную речь, по-эстонски говорили дети, продавщицы в магазинах, взрослые на улицах. Я окунулась во что-то давнее, забытое, но такое родное. Это был 1964 год – самое блестящее время, расцвет русской филологии в Тартуском университете. Выпускники эстонских школ, поступавшие на отделение русского языка и литературы, отправлялись на год в университеты Воронежа, Саратова, Москвы, Ленинграда, чтобы лучше освоить язык, а потом возвращались и продолжали учебу. Тогда же туда приехало много студентов из России, среди них и Светлан Семененко, известный в Эстонии поэт и блестящий переводчик, и Арсений Рогинский, один из организаторов правозащитного движения в СССР, и Михаил Билинкис, ныне российский ученый-литературовед и преподаватель, Елена Шкловская, Гарик Суперфин... А вместе с ними начинали постигать науку Этэри Кекелидзе, Татьяна Кург (в замужестве Теппе), Татьяна Верхоустинская, Борис Тух, Эльвира Кравченко (в замужестве Михайлова), Татьяна Александрова, Борис Артюхов, Валентина Непп и Виктор Перелыгин, Миральда Коор (ее предки тоже из той эстонской деревни «Линда» под Уфой), Людмила Еланская. Среди них были Майму Арулаане (в замужестве Лийв), Аста Саар (в замужестве Ыйм) и Анне Веэльма (в замужестве Ромет), ставшие настоящими учеными-лингвистами, это их стараниями позднее был начат один из достойнейших проектов Института эстонского языка – пятитомный академический толковый эстонско-русский словарь. И я имею честь работать сейчас в этой группе. А в то время в университете преподавали ученые, составившие мировую славу тартуской филологической школы - Юрий Михайлович Лотман, Зара Григорьевна Минц, Агния Карловна Рейцак, Павел Самойлович Сигалов, Борис Михайлович Гаспаров, Валерий Иванович Беззубов... Они учили нас не только знаниям, но и умению работать с полной отдачей. Мы все учились у них трудиться самозабвенно, всей душой отдаваясь любимому делу. И поныне можно отличить выпускников Тартуского университета по их особой духовной стати, по той незримой, но всегда осознаваемой ответственности за образование, полученное в родной аlma mater. В 1973 году меня пригласили в издательство «Ээсти раамат». Я сидела в комнате вместе с восемью редакторами, работавшими над рукописями на эстонском языке, а мне доставалось все, что шло через нашу редакцию на русском – стенограммы Верховного Совета, юридическая и экономическая литература, публицистика. Это стало для меня хорошей школой: я осваивала не только умение общаться в обыденной обстановке на том забытом, невостребованном в России эстонском языке, но и, как нынче принято говорить, постигала местный менталитет. Я училась жить в атмосфере, где язык не являлся тогда предметом политических спекуляций, а служил средством, позволяющим расширить свой кругозор, познать другую культуру, ориентируясь на духовный багаж, полученный в университете, и на тот потенциал, что давало мне общение с издательскими коллегами.

И вся моя последующая жизнь складывалась в среде, где оба языка переплетались - и дома, и на работе, и в общении с друзьями. Мой муж, русский парень Александр Абашин, выросший в эстонском городке Тюри, говорил по-эстонски гораздо лучше, чем я. «А ну-ка скажи, что такое tamiil?» - лукаво спрашивал он у меня. И я, перебирая в памяти все известные мне с детства эстонские слова, не находила ответа. Оказывается, это леска. Но на Урале у нас в семье никто не рыбачил, зато все, что касалось охоты, я знала назубок – ведь отец после войны зарабатывал на жизнь охотничьим промыслом. Когда родились дочери, я каждое лето проводила в Тюри, а там все окружение мужа - родственники, знакомые, соседи, друзья говорили по-эстонски. Мне ничего не оставалось, как соединить эти две родные для меня стихии, два родных языка, и начать переводить. Какое это сладкое занятие - перевод! Нужно не просто перевести слово, а поставить его в тот ряд, где оно приобретает особый, единственно важный оттенок, который точно передает смысл оригинала. В другой фразе, в другом контексте оно заиграет другими своими гранями. В 1976 году я заняла второе место на конкурсе переводчиков, объявленном Союзом писаталей Эстонии. И с тех пор стала профессионально заниматься переводом. Сначала это были небольшие рассказы и повести эстонских писателей - А. Х.-Таммсааре, Рудольфа Сирге (детская повесть «Маленький, да удаленький»), Роберта Вайдло, Сильвии Труу (повесть для подростков «Месяц как взрослая»), Бориса Кабура, Мери-Лийз Лахеранд (детская повесть «День рождения Ханнеса»). Особое удовольствие и душевный подъем я испытала, работая над переводами новелл Рейна Пыдера. Сейчас он известный писатель, автор десятка романов, плодотворно работающий в эстонской беллетристике, а те первые его новеллы («Утиный остров» и «Прощание с Лолитой Торрес») были созвучны и моему состоянию, и той среде, в которой мы с ним по воле судьбы росли. Позднее я переключилась на переводы новелл Яака Йыэрююта – это был совсем другой мир, другая образность, другой стиль. Его книга «Мужские танцы» вышла в Москве в 1986 году. «Дарю тебе 30 тысяч читателей» - написала я ему на первом экземпляре его первой книги на русском языке. А вот переведенный мною его роман «Стервятники» так и остался в портфеле издательства «Советский писатель», хотя отображение атмосферы предперестроечного времени в этом произведении весьма симптоматично для понимания произошедших в нашей жизни перемен. Да мало ли что осталось неопубликованным!

Начало 1990-х годов стало для меня настоящим испытанием. Испытанием моей воли, моего миропонимания, моих привязанностей, моей стойкости, моих отношений с миром и властью. Приведу здесь ответы на анкету газеты «День за Днем» - они написаны в марте 1994 года (стиль вопросов сохранен по оригиналу) и остались в моем архиве.

1. Вы связали свою судьбу с Эстонией. Почему? Был это осознанный выбор или необходимость? Как представляете свою интеграцию в жизнь республики? В чем она выражается лично для вас?

Это был осознанный выбор. Эстонка по крови, я родилась в России и всю свою жизнь (до приезда в Эстонию в 19 лет) подспудно готовилась к тому, что я вернусь на родину предков. Эта земля была святой для меня. Интеграция для меня - полная – невозможна. У меня нет ненависти и желания мстить. «Интегрироваться в жизнь республики» - значит для меня как можно шире и полновеснее открывать друг другу культуру двух завещанных мне судьбой наций – русской и эстонской.

2. От чего вам пришлось отказаться? Что вы приобрели? Соотношение потерь и приобретений, плюсов и минусов интеграции.

Мне не пришлось отказываться от той земли, где я родилась – она во мне. Ее боль, ее потери – это моя боль и мои потери. Я обрела почву под ногами - я живу на земле своих предков, плохо или хорошо – это другой вопрос. Но я частица эстонского народа и буду нести ношу, выпавшую на его долю, и делить радость, испытанную с восстановлением независимости.

3. Как решился для вас вопрос гражданства? Степень знания эстонского языка. Что вы принимаете из местных обычаев, стиля жизни?

Вопрос гражданства решился для меня просто – я этническая эстонка, но непросто – для моих детей – отец у них русский.

4. Что в Эстонии вас тревожит, доставляет огорчения. Что обнадеживает, что радует?

Меня огорчает ограниченность моих соотечественников, нежелание нести личную ответственность, боязнь сказать что-то против сложившегося общественного мнения. Обнадеживает и радует неистребимое желание свободы.

5. Эстония – Россия: как противоречия на межгосударственном уровне преломляются в вашей жизни? Нуждаетесь ли вы в защите со стороны России? Если да, то в какой защите и в чем?

Я не нуждаюсь в защите России, как не нуждаются в ней мои дети и муж. Я нуждаюсь в защите Эстонии, чтобы моя земля приняла и меня, и моих детей, и мою семью. Без них у меня не будет полноценной жизни в родной стране.

6. Как вам представляется здесь будущее русского (русскоязычного) населения? Это национальное меньшинство с культурной автономией? Или община? Или нечто другое? Место русских в эстонском обществе, в экономике республики, в управлении государством, в культурной жизни.

Место русских в эстонском обществе, в экономике республики, в управлении государством – это место равноправного гражданина Эстонии. Все, что делается в обществе ли, в экономике или в управлении, делается во благо эстонского государства и его жителей. Русские здесь не представители России, они граждане страны Эстония, которые для сохранения своего идентитета пользуются всеми предоставленными законом средствами. Задача эстонского государства – предоставить такую возможность.

7. Ваша семья. Какое образование хотите дать детям? Готовите ли их для будущей жизни в Эстонии?

Образование детям хочу дать более широкое, чем просто эстонская школа или эстонский вуз. Язык с ограниченной территорией пользования, отсутствие многих исходных материалов по разным областям наук, неразвитость терминологии, многих первоисточников на эстонском языке ограничивают возможность полноценного современного образования. Одна моя дочь окончила Петербургский педагогический университет им А.И Герцена по специальности русская филология, вторая – Таллиннский педагогический институт по специальности немецкая филология.

8. Какие вопросы еще вы считаете важными для себя?

Самое важное для меня – стать более открытой, избавить себя от подозрительности, равнодушия, замкнутости. Требовать больше с себя, чем с окружающих. Улучшить свои материальные возможности

9. Ваши пожелания политикам, государственным деятелям Эстонии. Кому из них вы симпатизируете, чьи взгляды не приемлете и почему?

Политики не должны навязывать свою волю народу. Своими поступками они обязаны способствовать формированию у людей положительных эмоций, побуждать к созидательности, поддерживать творческую инициативу. К сожалению, никто, кроме Яана Каплинского и скончавшегося недавно Густава Наана, не отважился еще говорить своим соотечественникам правду в глаза.

Перечитывая по прошествии десяти лет свои записи, я не хочу изменить в них ни слова. Потому что только в человеческой памяти, в человеческом восприятии, в человеческой душе сосуществуют прошлое, настоящее и будущее. Вне человека нет категории времени, каким мы его привыкли определять.

Я продолжаю то, из чего я выросла: соединяю, переплетаю, сближаю два родных для меня языка. И образованное по моей инициативе в 1990 году издательство Аleksandra, и журнал «Таллинн», который я редактирую вот уже десять лет, служат той же цели – объединить людей на ниве культуры, ведь именно на ней взрастают семена добра, взаимопонимания и любви. Павел, Михаил, Александр - Paul, Mihkel, Aleksander... Мои внуки, наше продолжение. Павел учится в русской гуманитарной гимназии, Михкель – в эстонской. Александр пока только учится говорить. В нашем доме по-прежнему звучит разноязыкая речь – русский, эстонский, английский, немецкий… Мы, не задумываясь, переходим с одного языка на другой, нам хорошо и уютно в этом вавилонском столпотворении. У каждого из нас есть язык, с которым мы связали свою профессию и стали специалистами и готовим к этому младших.

Мой отец и два моих брата покоятся в каменистой уральской земле, мама нашла упокоение под соснами на таллиннском кладбище Пярнамяэ, а рядом с нею и мой муж Александр Георгиевич Абашин. Когда собиралась вместе наша многочисленная родня, старики традиционно запевали «Ма tahan kodus olla...»* (*Эстонская народная песня «Хочу я жить в родном краю…») О каком доме вспоминали они? Мне же всегда вспоминается то время, когда были живы дедушка и бабушка, мои папа и мама, мои братья – том дом, где все сходилось воедино – и близкие люди, и время, и место. И как только выпадает один из этих элементов, рушится дом. И мы построили новый, где мы с мужем стали дедушкой и бабушкой, время – начало XXI века, а близкие люди – наши дочери и внуки. «Mu armas laps», - целую я золотистые локоны маленького Александра. «Мой милый мальчик», - обнимаю за плечи вытянувшегося за лето Павла. «Teeme vangerdus!» - это Миша приглашает меня за шахматную доску. «Конечно, Михкель, сделаем рокировку», - отвечаю я и усаживаюсь напротив него.

Нам осталось только дождаться рождения маленькой Амалии – так звали старшую сестру моего отца. Она родилась в самом начале прошлого, ХХ века. Значит, круг замкнется. И начнется новый виток, где, по нашей воле, не будет места языковой неприязни и ненависти. И, как заклинание, я повторяю: «Моя Россия. Моя Эстония. Моя единственная жизнь».

Златоуст - Tallinn
November 2004