Дмитрий Кузьмин - человек, строящий русскую литературу. Интервью
Тарту, 28 апреля 2006

Игорь Котюх: Вы очень тесно связаны с литературой – выступаете как поэт, переводчик, издатель, критик, составитель и редактор важнейших сборников и антологий, куратор многочисленных проектов. Какая из литературных ипостасей Вам ближе всего?

Дмитрий Кузьмин: Ваша формулировка предполагает субъективный ответ, фокусирующий внимание на том, как это у меня в голове устроено. Если так, то самое интересное, захватывающее занятие – писать стихи (включая сюда же и стихотворные переводы). Мне кажется, что обе классические интерпретации поэтического творчества – как власти над языком, лепки языкового материала, и как подчинения языку, чуткого следования его предписаниям, – неполны, односторонни, а в действительности поэт ведет с языком захватывающий диалог, к чему-то его побуждает, с благодарностью принимает от него ответные подсказки. Но потом, когда текст завершен, он уже не так меня радует, даже если я знаю за ним те или иные объективные достоинства. Со статьями наоборот: писать я их не люблю, делаю это с большим трудом – зато удавшиеся перечитываю с удовольствием. Вот так и выходит, что больше всего меня радует издательская работа. Издательство-то у меня – одно слово, что издательство: в своем кабинете за компьютером верстаю книжку, на метро отвожу файлы в типографию, расплачиваюсь деньгами из кармана и через месяц на такси забираю тираж. То, что с примерно 250 выпущенными за 13 лет книгами это издательство входит в пятерку ведущих российских издателей поэзии, – некоторый парадокс. И вот в этой работе меня одинаково радуют и процесс (честное слово, я очень люблю вот эту чисто техническую работу: располагать буквы на странице, – если, конечно, мне симпатичен составленный этими буквами текст, но других я, как полновластный хозяин своего времени и своих денег, не издаю), и результат – небольшие, но полновесные книги, в последние годы (усилиями двух моих друзей-дизайнеров) еще и довольно изящные, на мой вкус.

Если же отвлечься от моих личных умонастроений (которые, собственно, вряд ли должны кого-то, кроме моих близких, волновать), то итог, пожалуй, будет примерно тот же. Я хорошо отношусь к своим стихам, но поэтов этого уровня в русской литературе сегодня несколько сотен; без каждого из них пейзаж чуточку обеднеет, конечно, но масштаб потери все-таки будет сравнительно невелик. А вот людей, способных реализовывать в литературе некоторый осмысленный, концептуально состоятельный проект, можно пересчитать по пальцам одной руки: остальные действуют по инерции, под давлением обстоятельств и т.п. Между тем авторов так много, разброс поэтик настолько велик, что без целенаправленной работы организаторов процесса будет совершенный хаос и произвол.

Что побудило Вас связать свою жизнь с литературой и что удерживает в ней?

Так сложилось. Были и другие варианты: наука, педагогика, политика, театр. В юности хотелось заниматься всем сразу. Сказать, что я выбрал литературу, было бы преувеличением: я пробовал и то, и это, но получилось именно здесь. Когда я думаю об этом, мне вспоминается стихотворение Давида Самойлова "Ночной сторож", из эстонских стихов, заканчивающееся словами: "Благодарите судьбу, поэты, / <...> что вам почти ничего не нужно, – / А все, что нужно, / Всегда при вас". При этом, разумеется, литература (не сочинительство, а чтение) была для меня одним из приоритетов с отрочества, бабушка (известная переводчица Нора Галь) чуть не с трех лет читала мне вслух Пастернака, отец (к которому я 15-летним подростком явился после восьми лет разлуки, родители были в разводе) в первый же вечер выдал мне ксерокопию набоковского "Дара" и самиздатский сборник Натальи Горбаневской (год стоял 1984-й, то и другое было под цензурным запретом), и т.д., и т.п. Но делать из литературы фетиш мне никогда не казалось правильным: она – лишь один из многих способов саморазвития человечества, не больше и не меньше.

Для многих участников литпроцесса Ваше имя ассоциируется прежде всего с проектом «Вавилон». Как Вы к этому относитесь? Что означает для Вас «Вавилон»?

Когда это название впервые возникло в 1989 году на обложке тоненького самиздатского журнала, выпускавшегося группой из 5 авторов (мне, старшему, было 20), – мы имели в виду, что художественных языков в современной литературе может и должно быть много, и это не катастрофа, а залог интересного будущего. И то, что название это удержалось, перешло сперва на полиграфический альманах-ежегодник, потом на интернет-антологию современной литературы, а сейчас многими употребляется в расширительном смысле, применительно к целому пласту русской поэзии, – говорит не только об успешности каких-то моих организационных усилий, но и, прежде всего, о созидательном потенциале такого понимания вещей. И даже то, что уже сам брэнд "Вавилона" вызывает такое раздражение у адептов любой нормативной поэтики, а особенно у идеологов усредненной толстожурнальной гладкописи, – это добрый знак. Второй поворот темы – то, что исходно "Вавилон" был молодежным проектом, объединял младшее литературное поколение в ситуации культурного перелома, когда самобытные голоса этого младшего поколения старшим коллегам, сознательно или бессознательно предпочитающим эпигонов, были не внятны. Довольно скоро мы начали действовать за пределами поколения, приглашая старших авторов в наши проекты: выступать в нашем литературном клубе, печататься в наших книжных сериях, открывать страницы у нас на сайте, – удерживая при этом максимальную широту спектра. А теперь уже и ключевым фигурам "Вавилона" – за 30. Но обостренное внимание к первым шагам нового литературного поколения, поиск в нем не способных подражателей, а независимых, пусть и не вполне еще устоявшихся, голосов, – это мы сохранили в своей работе (сегодня эта линия материализована книжной серией "Поколение", посвященной нынешним 20-летним). И наш новый журнальный проект – ежеквартальный поэтический журнал "Воздух", первый номер которого выходит в марте, – прямо наследует альманаху "Вавилон" в своей установке на поэтическую многоязычность и обещает пристальный интерес к работе молодых авторов, хотя, как и ряд других наших проектов (в том числе сайт vavilon.ru), никакими возрастными рамками сам по себе не ограничен.

Как Вы пришли к Вашему известному заключению «Поэзия – это производство смыслов»?

Я не претендую на копирайт в отношении этой формулы. Она прямо вытекает из всего, что мы узнали в XX веке об искусстве вообще и о поэзии в частности – благодаря Шкловскому, Тынянову, Якобсону, Лотману. Так что основы моего понимания сущности и задач поэзии сложились в результате изучения книг, раскрывающих механизм ее действия: даже самый хитроумный формальный кунштюк, даже самая демонстративная эрозия плана содержания прежде всего нагружены содержательно. С другой стороны, есть и мировоззренческая сторона вопроса. Наиболее важные для меня мыслители XX века – от неомарксистов (и прежде всего Эриха Фромма) до Сент-Экзюпери (унаследованного мною от бабушки, переведшей на русский "Планету людей" и "Маленького принца", – спустя почти 40 лет я в память о ней заново перевел его раннюю повесть "Южный почтовый") – понимали развитие человечества как некое гигантское строительство, горько сетуя на отлынивающих от работы за карточной игрой и на спекулирующих стройматериалами. Какова роль искусства на этой стройплощадке? Конечно, нужна и полезна и сфера обслуживания: строителям необходимы горячий обед и сопровождающий его радиоконцерт "В рабочий полдень". Значит ли это, что великий поэт отличается от малого тем, что обслужил больше народу и более качественно? Или все-таки его специальность – непосредственно строительная: создание понимания из непонимания, осмысление прошлого и настоящего и, следовательно, программирование будущего? Это последнее представление мне значительно ближе. Мои оппоненты часто говорят, что из него вытекает пренебрежение читателем; думаю, наоборот: при таком представлении читатель понимается не как потребитель (со статусом, равным статусу едока в кафе, пациента в больнице и моющегося в бане), а как познающий субъект, сполна разделяющий с автором творческое усилие.

Согласны ли Вы с тем, что новому поколению сложнее заявить о себе, чем предыдущему – ввиду того, что сказать нечто принципиально новое почти невозможно? Каким в этой связи Вам видится поколение «00»?

Каждое поколение приходит не на пустое место. Конечно, есть и различия: одно дело – выступить на литературную сцену в разгар определенного этапа развития, когда воздух культуры так и звенит от множества самобытных голосов, другое – под занавес этапа, когда все устали и этот перезвон переходит в вялый неразборчивый гул, или в самом начале чего-то нового, когда отдельные яркие возгласы сложно соотнести друг с другом и уложить в картину целого. Но едва ли одно легче другого. Во всяком случае, я не вижу, отчего положение сегодняшних дебютантов чем-либо затруднительнее, чем вчерашних. Литературный пейзаж сегодня значительно отличается от того, что было 15 лет назад, когда начинал я и мои друзья, – есть от чего отталкиваться. Совсем другим стал и мир вокруг нас – мир, в котором противостояние Запад–Восток практически сошло на нет, а противостояние Север–Юг угрожающе обострилось, мир, в котором Интернет, мобильная телефония и тому подобные вещи незаметно меняют до неузнаваемости повседневную жизнь людей, их психологию и поведенческие реакции, – и т.д., и т.п. Этот мир надо освоить, осмыслить, запечатлеть – пока и он уже не стал прошлым. Работы хватит на всех, кто талантлив и усерден. И уже сейчас в поколении-2000 есть яркие индивидуальности, по мере сил выполняющие эту задачу. В русской поэзии последних лет я вижу прорывы к новому знанию о новом в нашей жизни у Михаила Котова, Татьяны Мосеевой, Ксении Маренниковой, еще нескольких авторов. Им непросто: за спиной у них (как и у большинства сегодняшних 20-летних) не столько опыт чтения, сколько погруженность в речевую стихию современности, чуткость повседневного слуха, и теперь им не без труда дается подключение к традиции. Но и обратная модель творческого созревания – сперва обживание традиции, а потом отпочковывание от нее – тоже дело нелегкое. Так что все идет своим чередом.

Насколько контекстуальна современная русская литература в плоскости других больших литератур, насколько самобытна?

К сожалению, это правильнее назвать не самобытностью, а зашоренностью и автаркичностью. С зарубежной прозой ситуация чуть лучше, ее интенсивно переводят и издают (хотя до сложных и неожиданных авторов, равно как и для авторов, пишущих на более редких языках, очередь доходит нечасто). С зарубежной поэзией плохо совсем. Русские писатели в массе своей совершенно незнакомы с любыми другими национальными традициями. И это не может не тревожить, если учесть, что исторически многие взлеты русской поэзии – от самого ее начала до, скажем, символистов – были связаны именно с привлечением инокультурных ресурсов. Конечно, есть отдельные авторы, ведущие в одиночку этот диалог: Аркадий Драгомощенко, Александр Скидан, Станислав Львовский, Марина Тёмкина – с разными течениями в американской поэзии, Ника Скандиака – с англичанами и ирландцами, Сергей Морейно – с поляками, Полина Андрукович – с французами, – но все это капля в море. И даже опыт титанов середины XX века – Элиота, Каммингса, Целана, Рене Шара, да мало ли кого еще, – мало кем как следует освоен. Здесь – большая лакуна в новейшей русской культуре и серьезнейшая задача для новых людей.

При всем том какие-то интернациональные процессы захватывают и русскую литературу – это чистая конвергенция: меняется окружающий литературу мир, и литература тоже должна измениться. Скажем, интерес русских поэтов к хайку заметно растет без особого взаимодействия с мировым сообществом пишущих хайку поэтов, особенно активным в англоязычных странах и почему-то в странах бывшей Югославии: просто и для русских так же важны вызвавшие это сообщество к жизни литературные и культурные тенденции – попытка реставрировать само явление жанра, стремление заново осмыслить человека как интегральную часть окружающей среды, и ряд других.

Какие движения формируют современную русскую литературу – общественные? литературные? политические?

Пожалуй, для ответа на этот вопрос надо было бы смотреть на русскую литературу откуда-то извне. Мне изнутри кажется, что в общем и целом литература сегодня достаточно автономна от общественно-политической ситуации – при том, что сколько-то значимых исключений, то бишь художественно состоятельных произведений, прямо связанных с социально-политическим измерением, за последний десяток лет появилось (характерно, например, издание в 1999 году целой поэтической антологии со стихами о чеченской войне, – уровень этих текстов был разный, но среди авторов были и фигуры первого ряда). Разумеется, есть еще отдельный мир "патриотической литературы", объединенной в самый крупный из осколков Союза советских писателей; однако в художественном отношении вся без исключений продукция сотен авторов этого круга настолько ничтожна, что из серьезного разговора именно о литературе весь этот мир следует исключить.

Иное дело – что на борьбу литературных партий оказывает влияние социально-политическая инерция позавчерашнего дня. Многие журналы, например, продолжают выходить (а их руководство – представлять литературу в общегосударственном масштабе) не потому, что у них есть какая-то платформа, собственный круг авторов и т.п., а исключительно потому, что от советских времен у них остались недвижимость, часть которой можно сдать в аренду, подписчики в лице провинциальных библиотек и репутация культурного наследия. Легко себе представить меру художественной инертности таких изданий.

По крупному счету в русской поэзии продолжается противостояние советской официальной литературы и свободной неподцензурной словесности: первую характеризует узкий диапазон приемлемости (эстетический, тематический, этический), вторую – широкий. Может быть, продуктивным был бы путь эстетического размежевания, при котором каждому участку этого широкого спектра соответствовали свои издания, фестивали и другие литературные проекты. Однако попытки такого рода редки: мало талантливых организаторов, нет денег. Так что борьба по-прежнему идет между теми, кто считает, что поэзия должна быть сколь угодно разной, и теми, кто полагает, что все должны писать примерно одинаково.

Насколько крупные литературные премии России помогают читателю ориентироваться в потоке книг и каких авторов Вы бы отметили лично (за последние несколько лет)?

Думаю, нинасколько не помогают. Ведь порядочная премия хороша прежде всего своей логикой, определенностью концептуальных оснований. А основные российские литературные премии больше напоминают лотерею. Особенно красноречив тот факт, что жюри у них каждый год новое – чтобы уж точно не было никакой преемственности решений. Поэтому даже если Букеровская премия – крупнейшая из присуждаемых за прозу – в череде посредственных или даже добротно-приличных произведений вдруг выпадет шедевру (как это случилось несколько лет назад с романом Михаила Шишкина "Взятие Измаила"), – то это ничего не будет значить ни для премии, ни для шедевра. Это же, увы, относится и к премии "Дебют" для молодых авторов – с той принципиальной разницей, что на предварительных стадиях там постоянно работают настоящие профессионалы, составляющие каждый год вполне осмысленные лонг-листы, из которых сменное жюри всякий раз нечто выхватывает наобум; к счастью, в поэтической номинации "Дебют" выпускает ежегодные антологии, по которым вполне можно судить о происходящем у 20-летних. Единственная прочная и устоявшаяся литературная премия России, о которой, на мой взгляд, стоило бы говорить всерьез, – это премия Андрея Белого, но как раз мне о ней говорить неудобно, потому что в 2002 году я ее получил, а с прошлого года приглашен работать в ее оргкомитете. Что до наиболее ярких авторов дня сего, то прозу я читаю не всю и мог что-то пропустить. Последним экстраординарным явлением в русской прозе для меня остается названное "Взятие Измаила" (следующий роман Шишкина понравился мне меньше). В целом та линия в русской прозе, которая мне близка, – внимательная к каждому слову и каждому интонационному повороту, озабоченная не столько рассказыванием историй, сколько созданием атмосферы, отражением духа времени, – представлена преимущественно книгами серии "Soft Wave" издательства "Новое литературное обозрение", в которой вышли тома Станислава Львовского, Ольги Зондберг, Леонида Костюкова, Дениса Осокина, Вадима Месяца, Маргариты Меклиной, Юрия Лейдермана (двое последних – лауреаты Андрея Белого, Осокин – "Дебюта", Месяц – только что учрежденной премии имени Бунина). Добавить к этим именам я бы хотел, пожалуй, только 30-летнюю Линор Горалик, завершающую сейчас свой третий роман, но сильнее всего поразившую меня сборником прозаических миниатюр и стихотворений в прозе "Не местные".

О поэтах мне говорить труднее – уж очень многих я люблю и высоко ставлю. Правда, большинство моих любимцев со мной уже лет десять. Из нового за последние 3-4 года, помимо уже названной раньше молодой поросли, – несколько авторов, которых я впервые распробовал при работе над проектом, связанным с сегодняшним существованием русской поэзии за пределами России (этот проект состоит из прошлогодней антологии "Освобожденный Улисс" – 244 автора из 26 стран – и книжной серии "Поэты русской диаспоры"). Арсений Ровинский из Копенгагена, Сергей Магид из Праги, Василий Ломакин из Вашингтона, израильтянин Леонид Шваб – имена прежде почти неизвестные. А из более привычных имен – событием стало пару лет назад возвращение в поэзию выдающегося поэта Алексея Цветкова, не писавшего целых 17 лет. События – каждая новая книга Елены Фанайловой и Марии Степановой. И многие, многие другие первоклассные авторы продолжают успешно работать.

В мае Вы прочитаете лекцию о современной русской поэзии на международном литературном фестивале в Эстонии. Что можете сказать о здешнем литературном процессе и есть ли у Вас какие-либо ожидания в связи с предстоящей поездкой?

Я не бывал в Таллине почти 20 лет, с удовольствием посмотрю на него снова. По российским же публикациям, равно как и по публикациям в Интернете, составить целостное представление о происходящем в литературе Эстонии нет никакой возможности. Правда, так было и раньше, когда рижская школа русской поэзии, группировавшаяся вокруг журнала "Родник" и лично Андрея Левкина (вот, кстати, еще один блестящий русский прозаик, активно публикующийся в последние годы), была крупным явлением в масштабе всей русской поэзии, а из Таллина лишь изредка доходили симпатичные стихи Светлана Семененко. А уж что пишут нынче по-эстонски, да еще младшее поколение, – вообще не могу себе представить (и опять-таки: молодые русские поэты Латвии уже двум своим друзьям-сверстникам, пишущим по-латышски, перевели по книжке, и я эти книжки с удовольствием напечатал). Буду рад, если после этой поездки буду знать больше.