Ербол Жумагулов (Москва). Анатомия не-возврата. Стихи
Тарту, 2 декабря 2004

...полдень в ерболдинскую осень...

Обычный день, привычная печаль
ерболдинскою осенью в Москве.
Я греюсь верой с божьего плеча,
иначе быть несносной голове,
 
но так же болен, терпок, суетлив,
в пустом кафе, в объятьях немоты:
сырой табак горчит, аперитив -
на редкость легок. Думаю о Ты,
 
о крыльях перепончатых твоих,
о запахе несдержанного "ах!",
о шаткости размокших мостовых,
о мороси, которая в местах,
 
где мы вдвоем, в поношенных пальто,
вдыхаем свинг больного сентября,
в котором тело - больше, чем ничто,
и истина, конечно, где-то ря...

...неизбежное...

Пустая площадь. Бронзовый А.С.
Сентябрь. Прохладно. Угольное небо
не многоглазо. Месяца надрез
плюется тусклым светом, ибо невод
 
сезонных туч свеченье свел на нет.
Безлюдно. Лишь слегка ссутулив плечи,
уныло курит юноша - поэт,
что крови не сумел противоречить.
 
А что - поэт? Шельмец и полубог,
ловец иллюзий голыми руками…
Как на духу: нашел казах на камень,
иной дорогой, видимо, не мог:
 
и занемог - купился на басах,
сорвался на глухой (не фистуле ли?),
теперь он сумасшедший, в самом деле,
и слышит неземные голоса...
 
Его тревожит только чернота
предутреннего, вязкого мгновенья,
а истина, похоже, где-то там -
в пространсвте между сном и пробужденьем.
 
Теперь он раб случившегося до,
поскольку память жизни не короче -
и стелется под влажную ладонь
конвертных тюрем пробовавший почерк.
 
И он поет с упорством дурака
о том, что будет время золотое,
и капающих звуков с языка
уже не испугаешь немотою…
 
Густые звуки падают на лист
суглинком кириллического чуда,
сквозящим, непосредственно, оттуда,
где нас придумать некогда взялись…
 
И он стоит на площади один,
а жизнь трещит по швам аппендицитным
его судьбы, которой он был сыт, но
пустая клетка много позади...
 
И он стоит, мусоля словари,
над ним застыло птичье безголосье,
и все, что есть - способность говорить,
выкашливая душу в эту осень;
 
строчить, не поднимая головы,
о том, что нынче (выспаться бы надо)
сотрудничество грифеля с бумагой
приводит к слову - мертвому, увы...
 

***

Я ревную любимую к зеркалу в ее ванной,
опрозраченных штор не хватает, чтоб скрыть ненужный
разошедшийся ливень, привычный скорей не нам, но
облупившимся стенам, залысинам междулужий,
парашютам зонтов, их намокшей структуре кружев,
и всему остальному. На мягкой груди дивана

я ревную любимую к мылу в ее руках,
к полотенцу отцветшему, к шелку дезабилье,
к нистекающим каплям, к воздуху, что запах
ее вкусом в выстиранном белье,
к мутным шарикам дареного колье,
и всему, что в ее удваивается глазах...

Я ревную любимую к пестрому одеялу,
за возможность укрыть ее, чувствовать ее телом,
застревать между ног, вздрагивающих и усталых
от прошедшей зимы. Ревность, возможно, в целом,
неоправданна, но, тем не менее, оробело,
поперхнувшись пространством, в простуженном кубе зала,

я ревную… Любимая, наша с тобою лента
лишена эпилога… любимая, нынче нас
перепутали с нами, с полотнами кватроченто,
с переливами нежных красок в словце "экстаз"...
Проще - нас отменили… Дышать бы тобой сейчас,
но меня недостаточно, чтобы считаться чем-то...

...анатомия не-возврата...

  ...и сон болезнен и немыслимо хрупок
проснешься молча перекуришь скучая
последний ливень ускользает по трубам
и воздух пахнет бергамотовым чаем
и все так просто даже на руку вроде
что обострится близорукость к потерям
и ты не то чтобы идешь но уходишь
и я не то чтобы не жду но не верю

...urbi et orbi...
 
Ербол в России - больше, чем поэт;
смирись спокойно с этой полуправдой.
Покуда мне не сорок с лишним лет,
внутри меня - мышиная орава
 
штурмует речь, при возгласе: "гряду-
щее...", тем самым оставляя
меня в ряду немеющих, в ряду
жующих звуки, всуе не пеняя
 
на сор душевный - почву для стихов;
я в нем умру - печалясь и беснуясь.
Как ни крути, но, кроме дураков,
любому веку нужен свой безумец...
 
*
Окно скрипит под дудку сквозняка,
ему пространство вторит втихомолку…
В такой четверг я не усну никак,
наверно, не проснулся еще толком...
 
И хочется не пить, но выпивать,
и плавая в аквариумах комнат,
ронять себя на стул или кровать,
шепча о том, что - грустный и бездомный -
 
О.М. - не волк, я тоже - не койот,
душа в слезах от века, и теперь ей
осталось быть в печали терпкой от
тряпья потерь и патоки терпенья...

***

...мороз окреп. И, погружаясь в вой,
в его густую сутолоку реплик,
уже ослепло небо над Москвой,
и огоньки трамвайные ослепли.

Фонарный жир дрожит, едва горя,
над мятной пустотою нависая,
но вспыхивает птица с фонаря,
в хлопчатке снегопада угасая.

К эдему коммунальному пешком
(от станции метро недалеко там)
шуршат шаги по наледи с песком,
чтоб захлебнуться резким поворотом.

И жжет язык: такие, мол, дела –
в своем великодушии бесспорном,
пригоршню слов природа мне дала,
и кровь дала, сочащуюся горлом.

Так происходит жизни шапито,
и холодом обветривает псиным
сухие губы, шепчущие то,
что никому услышать не под силу...

И ночь берет пространство на испуг.
Чернила неба стынут невысоко.
Господь уснул. Уснуло все вокруг.
И только тьма таращится из окон.